Автор неизвестен - Журнал День и ночь

Платье белое милой я вышью,
Рукодельник, волшебник, поэт,
И отправлюсь серебряной мышью
В первый раз открывать белый свет…

Где живёт моя милая донна?
Может быть в тридевятых дворцах,
И бездонная чаша — корона
Утопает в её волосах.

Не для нас те дворцы возводили,
Зря на зуб я пытал их замок.
В сельской школе, слыхал, возродили
Злые дети живой уголок.

Вот туда мне прямая дорога,
В клеть войду стар и седоволос,
Там меня мальчуган худоногий
Приподнимет за розовый хвост.

Весь от страха сожмусь, как зародыш,
Часто лапками я засучу,
И воскликнет пацан: «Ого-го, мышь!»
И отправят меня к ветврачу.

Что-то белое вколют под сердце,
И когда наконец-то усну,
То увидеть смогу, как невеста
По дорожке взойдёт на луну.

Я за ней никогда не поеду,
Тонко плакают капельки с крыш,
Просыпаюсь в квартире соседа —
Я — поэт, я — волшебник, я мышь!

Милиционер остановил меня, полного чемоданом, а ну-ка,
Де, предьявите, документики, товарищ иногородний.
С какою целью в Москву, де, пожаловали, к кому, как
Долго планируете пробыть в столице нашей Родины?
А я — тщедушный — прижимал чемоданчик к коленям…
Смотрел на него, и глаза свои мне мерещились синими.
Я, геолог, знаете ли, я всю Сибирь исколесил, а нынче из самой
Последней иду экспедиции, вот, не хотите ли, шпаты!
И предъявил ему сад из прекрасных каменьев,
Аккуратно сложенных вдоль бассейна всего чемодана…
Я видел, милиционер, смотрел на меня обескуражено.
Мой чемодан был распахнут, и пасть чемоданья мне закрывала колени…
А из неё торчали ненужные государству шпаты…
И глупо смотрел на меня человек, он был бесхитростный и неуклюжий,
Как первый гений…

От рождения я не стал поляком,
И чехом не стал, и негром,
И девочкой, и инвалидом с рождения.
В одиннадцать лет — я уже фигуристом не стал,
Не стал я танцором балетным,
В семнадцать лет — дирижёром не стал,
В двадцать девять — геологом,
Физиком, химиком, холостяком,
А позже — не стал я ни разу не разведённым,
Не стал монархистом и коммунистом не стал,
Коллекцию марок не стал — а думал, что стану
Копить, умножать для себя, вместо денег и славы.
Я говорю лишь о том здесь, кем стать уже поздно,
Не поздно — собаководом и садоводом,
И эмигрантом не поздно, и репатриантом,
И в Бога уверовать, выучить два монолога
Из «Гамлета» — тоже вполне ещё
Я в состоянии. я в состоянии сна.
А вот — я в состоянии страха…
Я в состоянии смеха и удивления…
Я в состоянии гнева… Я в состояньи Любви —
Я несчастный. Счастливый. Я от рождения голый.
Я от рождения мальчик. Я от рождения сын.
Мне читали стихи от рожденья.
И уже вот я — что-то люблю,
А что-то не очень, а что-то терпеть не могу,
А вот — на мне жёлтые брюки,
А вот — я слушаю джаз,
А вот — я смотрю на верхушки
Деревьев, деревьев, деревьев. неба. деревьев.

Хоть что-то смогу,
а чего-то лишённый с начала,
Я гуляю по саду босыми ногами младенца.

Когда губы тонки И плечи тонки И грудь тонка Тогда
Встаёшь у токарного станка! Тогда
Становишься твёрд!
Тогда вперёд и вперёд!
Тогда взросл и серьёзен!
И лозунг честен и грозен,
А не как «лозунг» — стар и прост.
Тогда моё «верю» — становится «верую».
Тогда не подслушиваю за дверью
В домашних тапочках и пижамце,
Как мама причитает при отце.
Тогда сам я — мужчина и отец!
Я научу жить моего ребёнка.
Когда губы тонки.
И плечи тонки.
И грудь тонка и нога
Влезает свободно в горло сапога!
И мне тринадцать
Ещё не исполнилось.
И я — взросл,
Как никогда после.
В тридцать пять я буду худшим отцом,
Чем был бы в тринадцать,
Когда губы. трогают слепое солнце.

Как рассказать тебе о своём пути?
Когда не услышал гласа: «Встань и иди!»
Когда пошёл без чьего-то «встань», а просто — встал.
И пошёл. И где там, и что искал?

И когда весь путь мой был — не велик, не мал,
Но я всё же шёл по нему. А ты — по делам,
По моим, между прочим, делам семенишь с утра
(а я из карты вырезаю Байкал).
А у меня, между прочим, есть мать и ещё сестра.
И ты у меня, и дома — такой бедлам…

До самой далёкой и нужной звезды у меня
Путь проходит вдоль во-о-он того плетня. Видишь?
Пойдёшь со мною до самых пор? Что ж, остановимся здесь.
Начинай чинить забор, А я, пожалуй, пойду.

Вы — чините, чините.
Мне без вас не добыть звезду.
Мне нужен новый забор, и старый овраг.

По-другому — нельзя.

Извини, но по-другому никак.
Но завтра, прошу я, за завтраком и разговором.
Не пеняй мне моей звезды ты своим забором.

Я люблю тебя.

Москва. Октябрь. Хмурый город.
Иду под дождь в одно из утр,
Рукой поддерживая ворот,
В парк-сад заброшенных скульптур.

Здесь кто-то — с самого начала,
А кто-то — содран с площадей.
Ах, где их только не стояло,
Стоящих ныне вдоль алей.

Вхожу! Мне нечего боятся!
Навстречу мне у входа в сад:
Пустой киоск с табличкой «касса
Пожалуй, первый экспонат!

Вот Лениных немая стая
Глядится в марево небес,
А здесь стоит товарищ Сталин,
И репрессированных лес…

Железный Феликс смотрит востро.
Толпой низложен, падал ниц,
А утром — капельками слёзы
Текли из бронзовых глазниц.

Теперь стоит он здесь, болезный,
И я подумал ни с того:
«И даже Феликс — не железный!»
И даже жаль чуть-чуть его.

А за забором — город целый,
Машин московских нервный рой,
Там Пётр, работы Церетели,
Как за кладбищенской стеной,

Глядит дородным истуканом
Он, видно, сильно виноват,
Раз водружён на эстакаду,
И не допущен к прочим в сад,

Где маршал Жуков при параде,
Эйнштейн с Нильс Бором на паях,
Махатма Ганди в листопаде
Красив, как ласковый монах…

Молчат застывшие фигуры
Печальный садик — вот ты весь:
Такие разные скульптуры
Зачем-то собранные здесь.

Я у одной — стою, задумчив,
И отвести не смею взгляд:
На бронзовом кресте могучем
Солдатик голенький распят…

Любимая, припомни свой восторг.
Дождь в рукавах нащупал водосток
И вытекал. И я насквозь промок.
И Ватикан
Своих святых отцов
Услал на верфи.

Мы строили
большие корабли,
То лодочки, то «брёвна собери,
И будет плот», и «среди нас, смотри —
Сам Пётр Первый».

Припомни милая… Ты не припомнишь?.. что же…
Пять лет назад я был стократ моложе.
Я был Сократ.

Погода стала мрачной
С утра. И номера для новобрачных
Все заняты, и это значит — нам
По разным разбредаться номерам.

Я вырос в пса. И от того, тем паче,
Былой восторг не сможет стать щенячьим,
Что я и сам щенком бы стать не смог.
Я невпопад припомнил свой восторг!

Ах, милая!
Ну что всё это значит?

Заболеваю вдрызг от перебранок,
Иль бросить всё? Опять найти кровать?
Нет, лучше я куплю себе рубанок
И буду доскам кудри завивать.
Я буду плотник, это лучше, выше,
Чем нервно жить в предчувствии войны,
К тому ж у них, у плотников, я слышал,
Рождаются достойные сыны.
Я за работой — и силён, и статен,
Я так красив за плотницким столом.
Нам Богом был рубанок в руки даден,
Чтоб всяк сумел себе построить дом.
Всё решено, надену старый фартук
(Его в наследство мне оставил дед),
Схвачу… Схвачусь! Руками за рубанок! —
Мой Буратино явится на свет!

Я русских рек верховий и низовий
Истаптывал довольно.

Испытывал Бетховена Везувий

А нас с тобою — голос колокольный
И гладкоствольный

Пытали. Ты уступчив. Я усталый.
Мы утолим над водами Италии
Во-первых — сон.
Наш возраст — во-вторых,
И третьим — Рим!

Мы утолим.

Я соберу под флаг,
Под белый флаг — полки своих бездомных,
Таких как я, забытых, отселённых
Гуртом за сто какой-то километр.

Я жив ещё среди своих безумий.
Считают про меня, что я духовен.
А до меня испытывал Везувий —
Бетховен!

Святое детство въёжилось в букварь
И там заснуло на пяти страницах.
Чудак-поэт ушёл грустить в январь,
Ему ночами одному не спится.
Он бродит среди вьюг и фонарей,
Как допотопный сторож с колотушкой
У детских снов и детских букварей,
Подставленных под крохотные ушки.
О, не вспугните хрупкость детских снов,
И тишины святой не потревожьте!
Поэт найдёт себе и дом, и кров,
А нынче — спит в нетопленой сторожке.
Весной и утром встанет рано-рано,
Когда в лесу не занялась заря…
О, как прекрасно — ма-ма мы-ла ра-му —
На солнечной странице букваря!